Герон уже встречал этого человека; и его ум, по-видимому, еще был занят им, когда щеки девушки покраснели, и она, опустив глаза, призналась, что, как только Диодор выздоровеет, он придет сватать нее.
Прошло много времени, прежде чем она в своем рассказе перешла наконец к своим собственным делам; но такова была ее манера – сперва отдать должное другим, а потом уже себе самой.
Но что же отец?
Или она говорила слишком тихо, или он сегодня в самом деле не в состоянии радоваться, или в нем происходит что-то такое, что заставило его пропустить мимо ушей это немаловажное для него известие, и, вместо того чтобы высказать свое одобрение или неодобрение, он только торопит ее рассказывать дальше.
Она громко позвала его, как спящего, которого хотят разбудить, и спросила: неужели его в самом деле не радует хорошее известие, которое она ему сообщила?
На этот раз Герон выслушал внимательно, высказал удовольствие своего отеческого сердца и поцеловал ее.
Эта весть, конечно, вознаграждала за многое другое, потому что Диодор в качестве зятя был ему по душе не только потому, что он был богат и что умершая Олимпия так любила его мать, нет, отец молодого жениха принадлежал так же, как и сам Герон, к числу «старых македонян», жених его дочери вырос у него на глазах, и в городе не было юноши более ему симпатичного. Он откровенно признался в этом Мелиссе, только высказал сожаление, что, когда она поселится с мужем по ту сторону озера, он останется одиноким, как статуя на своем пьедестале. Сыновья и без того уже начали избегать его, точно прокаженного.
Когда он затем узнал, что случилось с Диодором, и Мелисса сказала далее, что люди, бросившие камень в собаку, христиане, но что они перенесли раненого в большой опрятный дом, где он был окружен заботливыми попечениями и где пока она оставила его, то Герон разразился сильными ругательствами против не имеющих отечества поклонников распятого иудея, которые размножаются, точно гады, и стараются перевернуть вверх дном добрый старый порядок вещей. На этот раз, однако же, покажут этим лицемерам, которые разыгрывают роль кротких существ, а между тем натравливают бешеных собак на мирных людей, что нельзя безнаказанно нападать на македонских граждан.
Он с гневом отверг уверение Мелиссы, что ни один из христиан не натравливал пса на ее жениха; но она настаивала на том, что камень попал в Диодора и так тяжело ранил его в голову единственно вследствие несчастной случайности. Она, конечно, не оставила бы его, если бы не боялась, что ее долгое отсутствие обеспокоит отца.
Некоторое время Герон стоял в задумчивости; затем он достал из сундука маленький ящичек, а из него вынул несколько камешков с резьбою.
Рассматривая их со всевозможною внимательностью на свет, он спросил дочь:
– Если я узнаю от Полибия, к которому хочу отправиться, что они уже засадили Александра в тюрьму, то не могу ли я предложить префекту Тициану две прекрасные безделушки с тем, чтобы он освободил его? Он тонкий знаток, а начальник полиции должен повиноваться его воле.
В ответ на это Мелисса убеждала его отказаться от намерения проникнуть в тайное убежище Александра, потому что каждый знает художника Герона, и если его заметит какой-нибудь сыщик, то будет следить за ним. Что касается префекта, то сегодня он, наверное, не может никого принять; ведь отцу известно, что после полудня в Александрию прибудет император, и префект прежде всех должен его встретить.
– Если тебя тянет из дома, – заключила она, – то поищи Филиппа, образумь его и посоветуйся с ним о том, что нужно делать.
Этот совет звучал твердо и решительно, и Герон с удивлением посмотрел на девушку, от которой слышал его.
До сих пор она без шума и суеты заботилась об его удобствах и ей было приятно, не высказывая своего мнения, служить громоотводом для вспышек его дурного расположения духа. Он невысоко ценил ее девственную красоту, потому что в его роде, а также и в роде Олимпии вообще не было некрасивых людей. Многое, что она делала для него, он принимал как должное, подразумеваемое само собою, и даже по временам возмущался против ее услуг. В таких случаях ему казалось, что она намерена завладеть местом его дорогой покойницы, и он считал своею обязанностью относительно умершей жены показать Мелиссе – и это он делал часто и в довольно грубом и оскорбительном тоне, – что она никоим образом не заменит для него своей матери.
Таким образом, она издавна привыкла тихо и молча исполнять свои дочерние обязанности, не рассчитывая ни на какую благодарность за это; он же, со своей стороны, воображал, что оказывает ей какую-то милость, терпя ее постоянное присутствие.
За несколько минут перед тем ему показалось бы невозможным, чтобы ему когда-нибудь пришлось обмениваться с дочерью мыслями или следовать ее совету, а между тем теперь дошло и до этого, – и он во второй раз в это утро посмотрел ей в лицо с изумленным и озадаченным видом.
Предостережение дочери – не выдать убежища Александра – он в глубине души, должно быть, нашел основательным, а ее совет повидаться со старшим сыном тоже согласовался с его тайным желанием, сильно волновавшим его душу с тех пор, как он услышал рассказ Мелиссы о встрече ее с духом одной умершей.
Мысль о возможности снова увидеть ту, память о которой была для него дороже всего на земле, обладала такою увлекательною прелестью, что она озабочивала его в более сильной степени, чем опасность сына, который, однако же, был дорог его сердцу, так странно устроенному.
Поэтому он спокойно и как будто желая открыть дочери что-нибудь давно уже зрело обдуманное им сказал:
– Разумеется! Я думал зайти и к Филиппу. Только… – Здесь он остановился: опасение за сына вдруг снова начало тревожить его сильнее. – Только я не могу выносить дольше неизвестности относительно мальчика.
Тут отворилась дверь, и в комнату вошел тот самый Андреас, защиту и совет которого рекомендовал Александру Диодор. Мелисса приветствовала его с сердечностью дочери.
Он был вольноотпущенный фамилии ее жениха и служил своему бывшему господину, Полибию, в качестве главного и неограниченного управляющего его большими садами и всеми его богатыми владениями.
Никто бы не признал бывшего раба в этом человеке с прямою смелою осанкой и смуглым лицом, из-под бровей которого сверкали живым пламенем черные строгие глаза, выражавшие сознание собственного достоинства.
Такой вид имели предводители тех восстаний, которые так часто случались в Александрии, и было что-то повелительное в звуке его голоса и энергичных жестах его жестких, но хорошо сформированных рук.
Правда, он уже двадцать лет командовал значительным числом рабов Полибия, человека мягкого и притом болезненного с тех пор, как подагра засела в его ноги. В этот день новый припадок болезни приковал его к постели, и он послал своего поверенного в город сообщить Герону, что он радуется выбору своего сына и думает защитить Александра от всякой ловушки.
До сих пор Андреас передавал свое поручение только вкратце и деловым тоном, но затем он обратился к Мелиссе и сказал с дружескою сердечностью:
– Полибий желает также знать, хорошим ли уходом пользуется твой жених у христиан; и отсюда я отправлюсь к нашему больному.
– В таком случае потребуй от своих друзей, – заметил Герон, – чтобы на будущее время они не держали таких злых собак.
– Это было бы бесполезно, – возразил вольноотпущенник, – потому что бешеный зверь едва ли принадлежал тем, дружбою которых я горжусь, а если бы и принадлежал, то случившееся столько же прискорбно им, как и нам.
– Один христианин не допускает никакого обвинения против другого, – заметил Герон, пожимая плечами.
– Пока это дозволяет справедливость, разумеется, нет. Затем он спокойно спросил, не имеет ли Герон что-нибудь послать или сообщить своему сыну, и когда тот ответил отрицательно, то вольноотпущенник собрался уходить. Но Мелисса удержала его и сказала:
– Я пойду с тобою, если ты позволишь.
– А я? – спросил Герон тоном обиженного. – Дети, как видно, все больше и больше разучаются заботиться о мнении и потребностях отца. Я должен идти к Филиппу. Кто знает, что может случиться в мое отсутствие, и не в обиду тебе, Андреас, чего нужно искать моей дочери у христиан?
– Ее больного жениха, – резко ответил Андреас и затем спокойно продолжал: – Проводить ее будет для меня удовольствием, а твой Аргутис – человек верный и сумеет, во всяком случае, найтись лучше, чем неопытная девушка. Я не вижу никакой разумной причины удерживать ее дома, Герон. Я желал бы также перевезти ее на ту сторону озера. Видеть у себя будущую невестку, это облегчило бы страдания Полибия. Собирайся, дитя мое.
